Господь не дает не по силам креста…
Никто не верит, но я помню себя совсем маленькой… Помню большой крепкий дом. Мама стряпала что-то, а мне было скучно, я просилась к ней. Тогда она посадила меня… прямо в корыто с мукой! Я сидела и пересыпала ее, а мама что-то мне напевала. Тетка ворчала, говорила, что мама уж очень меня балует…
Бабушка многое помнит из детства. И как она визжала и вырывалась, когда отец пытался посадить ее на верблюжонка, и как ребятня дразнила индюков. Помнит ласковую маму, отца, старшего брата Трофима… Наверное, гуманнее было бы, если бы она все это забыла еще тогда, в детстве. Эти самые теплые и счастливые воспоминания и самые горькие, потому что потом…
Потом я помню, как меня и двух младших приводили на свидание к маме. Мы ничего тогда не понимали. Что происходит? И когда мы вернемся? Когда папа с мамой снова посадят нас на бричку, и мы снова будем дома? А она плакала, обнимала нас, целовала. Когда ее уводили, она незаметно сунула мне в руку два кусочка сахару… Я долго, долго ждала… Я не знала тогда, что 25 лет без права переписки – это расстрел.
Мы, молодые, не понимаем, какие мы счастливые. Мне становится стыдно, когда я ловлю себя на жалобах, что мне «нечего надеть», что «надоела мне эта чертова кухня, хочу в ресторанчик»… Мы теперь совсем не чувствуем вкуса Хлеба. Но продолжаем ныть. Ведь мы никогда не жили в детдоме, где частенько устраивают «темную», мы никогда не были «третьим сортом», не просили милостыню.
В школе никто не сидел со мной рядом. Ободранная, вшивая, я была дочерью врагов народа, попрошайкой, третьим сортом. Надо мной смеялись, тыкали пальцем. Учителя относились брезгливо, лишний раз не спрашивали. А если и спрашивали, то я застывала и слова сказать не могла. Я стыдилась самой себя, ненавидела. За что, не понимала. Я только точно знала, что я – третий сорт. На всю жизнь…
Трудно представить себе человека без детства. Бабушка будто родилась уже несчастной, взрослой, никому не нужной. Мы вспоминаем наших первых друзей во дворе, детский сад, школу, любимую учительницу… Мы играли в куклы, по выходным ездили с родителями за город… Нас любили, у нас было Детство…
Я тогда жила в няньках у тетки. Ела скудные остатки с хозяйского стола, спала в стайке на соломе. Тут же на гвоздике висела моя сумка с учебниками. Как- то тетка опять разозлилась на меня и бросила книги в печку. Лучше бы побила…
Потом была война, швейная фабрика, шинели. Карточки, голод. Как у всех, как у всей страны.
Тогда, еще в начале войны, недалеко от оперного театра была столовая, где бесплатно кормили всех, кто приходил. Давали миску баланды, где среди скудных капустных листов плавал шматочек сала. Я однажды пришла, очень голодная. И съела тогда шесть тарелок! Сытости эта жижа не приносила, но была возможность хоть водой заполнить брюхо. Мне тогда стало очень плохо. От баланды, от голода, от войны, от безнадежности…
А потом была победа. И первый муж. Не сказать, чтоб по любви. Как-то неприлично было тогда быть незамужней, косо смотрели. Да и одиночество, злое, горькое одиночество, когда рядом ни одной родной души, ни одного верного друга, ни одного надежного плеча. Страшно и трудно быть одной. Хочется быть если и не любимой, то хоть немного нужной и защищенной от проклятого одиночества.
Родилась первая дочь. Как получилось, что из любимого, желанного ребенка выросло жестокое, циничное чудовище, предавшее мать? Кто и что сделал не так? По каким таким нечеловеческим законам строится жизнь, что мать отрекается от дочери, а дочь от матери? Есть ли пределы у человеческой жадности и зависти? Наверное, нет, если после тридцати лет молчания, жизни порознь, дочь ждет смерти матери, чтобы претендовать на наследство – швейную машинку, диван да пару табуреток…
Не знаю, о чем я думала, когда рассказывала мужу о том, что мои родители – враги народа. Любви и так-то не было, жили и жили, но тут все перевернулось. «Ты, сука, будешь кровью харкать, на коленях ползать и умолять, чтоб я тебя не бросил!..» Он скоро умер. От рака легких.
Потом был второй муж. Со вторым мужем появилась еще и куча родственников: три сестры мужа с семьями. Казалось бы вот оно, счастье!.. Вот она, когда-то потерянная большая семья...
Да, они – сестры. Бедные, несчастные! А он – старший брат, надежда и опора. Постоянно, со всех сторон: «Мы бедные, нам помогаать надо!». Идешь в магазин, себе булку хлеба и им по булке, себе бутылку кефира и им по бутылке, себе трусы и им каждой…Одна, больная туберкулезом, бегала из больницы со своими мужиками ко мне на постель, пока я на работе. А дома – больной ребенок. Муж? А что муж, тряпка…Все хвалил: каки девки у нас хорошие, жалко, что на своих жениться нельзя…
Пришли однажды ко мне, одна из них да муж мой. Плакали оба, просили, чтобы я ей бабку нашла, от вы*лядка избавиться. А у нее пузо уже на носу. Не хотела я, не должна была я этого делать. Я ведь тоже беременна была. Вот и наказал меня Бог. Это она, а не я должна была урода родить.
Второй ребенок… Моя бабушка каждый раз хотела мальчика, но вот, всё девочки… Может, на этот раз удастся сполна испытать счастье материнства…
В то время врачи очень неохотно отвечали на вопросы беременных. Очень многого мы не знали. Например, мы не знали, что если отошли воды, то нужно срочно ехать в роддом. Я спокойно закончила смену, схваток не было. Собрала вещи и пошла рожать. Роды были тяжелые, ребенок шел вперед подбородком. Врачи брали специальные щипцы и пытались вытащить его, но они все время соскальзывали. Скоро врачам это надоело. Спросили: «Нужен ребенок?» Неужели они думали, что мать может сказать «нет»?! Тогда все произошло быстро и просто: взяли простынь, затянули вокруг живота и выдавили ребенка. Еще чуть-чуть и девочка бы умерла. Господи, почему ты оставил ее мне? Она осталась жить, но такие роды сделали ее инвалидом. А может быть, это мой грех…
Человек, наверное, вправе бросить свой крест. Тем более что это не так уж сложно – можно было отказаться от ребенка. Или позже сдать в специальную клинику. Бабушка не бросила. Единственное о чем она просит Бога, пусть бы он забрал дочь хоть на день раньше ее. Тогда бы она умерла спокойно, зная, что никто никогда не обидит ее больного, жалкого, но – ребенка.
Третья дочка – здоровая, веселая. Любимая. Парадокс: третья, а фактически – единственная.
Бабушка… Мариамма, Марьяна, Маша… Эта жизнь отняла у нее дом, родителей, детство, даже имя. Эта жизнь не позволяла имен из Закона Божьего… Какой сделала ее эта проклятая жизнь? Безропотной страдалицей? Нет. Она каждый день боролась за то, чтобы жить. Хоть чуть-чуть сытой, чуть-чуть обогретой, чуть-чуть счастливой. Но все это давалось с таким трудом, с муками! Очень непросто доказывать каждый день, что ты достоин. Не была она и героиней романа соцреализма, этакой розовощекой ударницей, с оптимизмом стремящейся к благополучию. Бывало, сил и веры уже не оставалось.
Несчастный случай на производстве. Муж. Похороны.
По-настоящему страшно стало позже, после похорон. Сначала было пусто, а потом охватило такое жуткое отчаяние, что только одна мысль в висках стучала: сколько можно?! Ради чего, ради кого всю жизнь мучиться? Зачем, если вот только-только станет легче – и снова все возвращается на круги своя. Во что остается верить? А в Бога я не верила. Я уже и таблеток тогда купила, мысленно с детьми прощалась… Хотела на следующий день. А сама все у мужа покойного спрашивала: скажи, что там? Есть для чего жить? Где он – Бог? А утром Ольга сказала, что отца во сне видела. «Как, как ты его видела?». «Да вот, просто. Говорит, скажи матери, что Бог есть».
Неправда, время не лечит. Оно щедро раздает надежды, а потом с наслаждением маньяка их отнимает.
Мне очень хочется верить, что хоть эти последние двадцать лет моя бабушка чувствует себя счастливой. У нее теперь есть дом, хлеб, любящая семья. Правда, теперь у нее почти нет времени на это долгожданное, выстраданное счастье. И где-то глубоко в душе, в крови, она все еще боится одиночества и того, что начнется новый виток. Я никак не смогу исправить ее судьбу, я ничем не смягчу ее страданий, я вряд ли сумею залатать ее растерзанную в клочья, в кровь душу. Я могу только избавить ее от одиночества.
С пожилыми людьми трудно общаться – они медлительны, чересчур сентиментальны, они снова и снова углубляются в воспоминания… Так, бывает, забежишь на минутку, чмокнешь в щеку, задашь пару дежурных вопросов, «как дела» да «как здоровье». И торопишься скорее жить дальше, своей молодой жизнью. А они, наши старенькие одинокие бабушки, до самого порога пытаются остановить, сказать, сказать… В глазах – мольба: послушай, послушай, ведь мне так много надо рассказать, и мне так мало осталось… А мы убегаем. Мы теперь почему-то стесняемся, как в детстве, крепко обнять, прижаться к мягкой родной щеке и просто молчать. Мы ведь уже взрослые. Мы стесняемся так открыто и нежно любить наших бабушек. Мы стесняемся показать, как они нам дороги. Мы знаем, что скоро мы будем только вспоминать их. Но мы чмокаем в щеку и убегаем.
09/03/2010
Катя Романова
