Слава Ивана Козловского

У меня в табеле одни пятерки. Только по чистописанию четверка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы все равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть – настоящая пятерочная страница. Утром показал ее Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера ее не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю…

 

А так у меня одни пятерки. Только по пению тройка. Это вот как получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором «Во поле березонька стояла». Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич все время морщился и кричал:

– Тяните гласные, друзья, тяните гласные!..

 

Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и сказал:

– Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займемся с каждым инди-виду-ально.

 

Это значит с каждым отдельно.

 

И Борис Сергеевич вызвал Мишку.

 

Мишка подошел к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу.

 

Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел:

 

Как на тоненький ледок

Выпал беленький снежок…

 

Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котенок Мурзик. Разве ж так поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся.

 

Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятерку и поглядел на меня.

 

Он сказал:

– Ну-ка, хохотун, выходи!

 

Я быстро подбежал к роялю.

– Ну-с, что вы будете исполнять? – вежливо спросил Борис Сергеевич.

 

Я сказал:

– Песня гражданской войны «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой».

 

Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил:

– Играйте, пожалуйста, погромче! – сказал я.

 

Борис Сергеевич сказал:

– Тебя не будет слышно.

 

Но я сказал:

– Будет. Еще как!

 

Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою:

 

Высоко в небе ясном

Вьется алый стяг…

 

Мне очень нравится эта песня.

 

Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них красивые лиловые глаза, а в небе вьется алый стяг.

Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил:

 

Мы мчимся на конях туда,

Где виден враг!

И в битве упоительной…

 

Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице:

 

Лавиною стремительной! Мы мчимся вперед!.. Ура!..

Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даешь!!!

 

Я нажал себе кулаками на живот, вышло еще громче, и я чуть не лопнул:

 

Мы врезалися в Крым!

 

Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали колени.

 

А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у него тоже тряслись плечи…

 

Я сказал:

– Ну как?

– Чудовищно! – похвалил Борис Сергеевич.

– Хорошая песня, правда? – спросил я.

– Хорошая, – сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза.

– Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, – сказал я, – можно бы еще погромче.

– Ладно, я учту, – сказал Борис Сергеевич. – А ты не заметил, что я играл одно, а ты пел немножко по-другому!

– Нет, – сказал я, – я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо было погромче играть.

– Ну что ж, – сказал Борис Сергеевич, – раз ты ничего не заметил, поставим тебе пока тройку. За прилежание.

 

Как – тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку – это очень мало! Мишка тихо пел и то получил пятерку… Я сказал:

– Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я еще громче смогу, вы не думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у всех уши позаложит. Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось.

– Это какая же? – спросил Борис Сергеевич.

– Жалостливая, – сказал я и завел:

 

Я вас любил…

Любовь еще, быть может…

 

Но Борис Сергеевич поспешно сказал:

– Ну хорошо, хорошо, все это мы обсудим в следующий раз.

 

И тут раздался звонок.

 

Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам подошел Борис Сергеевич.

 

– Ну, – сказал он, улыбаясь, – возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда!

 

Мама ужасно покраснела и сказала:

– Ну, это мы еще увидим!

 

А когда мы шли домой, я все думал:

«Неужели Козловский поет громче меня?»